Когда 30 декабря 1905 года в Санкт-Петербурге у бывшего морского офицера Ивана Ювачева родился сын, он уже знал, как его назвать – Даниилом. Спустя годы сын выберет себе еще и около 30 псевдонимов: Чармс, Холмс, Шардамс. Самым известным станет «Хармс».

Это charm – «шарм», и harm – «вред, обида», и санскритское dharma – «праведность», и ивритское hrm – «отлучение (от синагоги), запрещение, уничтожение». Настолько же многозначной была и судьба писателя, жизнь положившего на глубинное изучение литературы и сказавшего однажды: «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена. Есть такие сочетания из слов, при которых становится заметней действие силы. Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы. Я уверен, что сила слов может сделать и это».

Хлебников — это культ. Сейчас, больше века спустя, ясно: он оказался самым долгоиграющим поэтом из плеяды российских гениев, заявивших о себе в 1910-х годах. Великих имён та эпоха оставила множество. Но с Хлебниковым случилась особая история. Наверное, ни один из поэтов Серебряного века не получил такого гигантского числа последователей, фанатов, исследователей и прочих внимательных читателей, как Хлебников.

Читать дальше

Кто-то до сих пор считает его сумасшедшим графоманом, иные признают за классика русской словесности. Неправы обе стороны. Хармс – сам по себе творчество, круговерть из слов и действий, и непонятно еще, что из этого – настоящее…

Его отец был народовольцем, приговаривался к смертной казни, взамен получил 15 лет каторги. В тюрьме он стал христианином-мистиком, в конце века объездил весь мир. Писал книги о путешествиях и Священном писании. Хармс отца безмерно уважал и разговаривал с ним до конца жизни только стоя. Он и сам увлекался вещами схожими – нумерологией, картами Таро, мифологией, оккультизмом, йогой, буддизмом. Это дало повод литературоведам искать осколки штудий в сочинениях. Потому – ну надо же от чего отталкиваться в текстах, которые безуспешно пытаются не казаться литературой в античном смысле слова!

Когда в 80-е Хармса начали печатать полностью – не только стихи для детей, но и взрослые стихи и рассказы, — к нему клеили ярлык писателя-юмориста, «чудодея». Однако, даже мельком просматривая биографию Хармса, понимаешь, что ему было совсем не до смеха.

Начинал он писать подростком. В 17 лет появился первый текст. За несколько месяцев до 20-летия Даниил принес две тетрадки со стихами в Ленинградское отделение Всероссийского союза поэтов, заполнил анкету, в половине графов написал «не знаю» и был в следующем году принят в профессиональное сообщество. Тогда же он переехал на Надеждинскую (ныне Маяковского) в Петербурге – это была бывшая квартира Ювачевых, превратившаяся благодаря Советам в коммунальную – тут жила больная старуха с дочерью, а также его отец и сестра. В следующем году Хармс сумбурно напишет в дневнике: «По всей вероятности, вся моя жизнь пройдет в страшной бедности, и хорошо жить я буду только пока я дома, а потом, может быть, если доживу лет до 35-40».

Хармс не принимал систему, система отвечала взаимностью. Его образование было бы типичным для арт-деятеля нашего времени: учился в Электротехникуме – был отчислен за неуспеваемость; посещал киноотделение при институте Истории искусств – тоже не закончил.

Зато много общался с поэтом Александром Введенским, себя называл «чинарь-взиральник», а его — «чинарь-авторитет». Еще два друга по гимназии – философы Яков Друскин и Леонид Липавский – сыграют большую роль в хармсоведении. Друскин после его смерти добудет архив писателя, десятки неопубликованных произведений. Без него, возможно, мир и не узнал бы полностью Д.Х. – при жизни выходило 11 книжек стихов для детей. А два стихотворения «постарше» появились в сборниках союза поэтов.

В 1927-м появилось ОБЭРИУ — Объединение Реального Искусства: Хармс, Введенский, Заболоцкий, Константин Вагинов… Их лозунги – «2х2=5», «Придя в наш театр, забудьте все то, что вы привыкли видеть во всех театрах!», «Мы обэриуты, а не писатели-сезонники! Не поставщики сезонной литературы!». Малевич выдал им помещение в Государственный институт художественной культуры.

В 1928-м на вечере «Два левых часа» обэриуты показали пьесу Хармса «Елизавета Бам» — потрясающая эпитафия драматургии вообще. Нарушения причинно-следственных отношений как основа «сюжета» в итоге вновь окажется жизненным материалом – но, то, что тебя реально могут арестовать за то, чего ты не совершал, автор четко узнает чуть позже.

После 1930-м им уже не давали выступать публично, а в 1931-м Хармса и Введенского выслали в Курск. Вернувшись, Даниил Ювачев стал детским писателем. И очень хорошим писателям.

Хармс, говорят, всячески старался делать так, чтобы его «взрослые» вещи попадали на глаза очень ограниченному кругу людей. А деньги он зарабатывал, работая в журналах «Еж» и «Чиж» и сочиняя стихи и загадки для детей. В детском мире царил свой реализм, совершенно лишенный правил и каждому человеку знакомый. Наверное, поэтому эти стихи и рассказы Хармса легче всего понять. И принять и алогизм, и парадоксальность. Ведь Даниил Ювачев не только прекрасно знал Аристотеля, Шекспира, Рабле, Гете, но и любил «Алису в стране чудес». Его «детские» стихи — абсолютно вне времени, никак не привязаны к его жизни. Хотя он и вёл себя зачастую, как ребенок.

Ибо был весьма хипповым человеком. Высокого роста, с тростью, в кепке или котелке, с английской трубкой, бросался странными фразами типа «Что бы вы стали делать, если бы на вашем шкафу выpос нос?». Изображал Шерлока Холмса. Известно, что на стене его комнаты висели плакаты типа: «Мы не пироги. Пироги не мы!» (это еще один из лозунгов обэриутов).
А в дневнике при этом писал вещи конкретные: «Боже! Что делается! Я погрязаю в нищете и в разврате». И в таком состоянии он пытался порвать с любимой литературой в классическом смысле слова, достигнув максимально возможной маргинальности по отношению к эпохе.

Сейчас трудно понять, как Хармс, живя без денег, погрязая в долгах и голодая, при этом мог что-то писать. Хотя, на самом деле он только текстами и жил. Потому что хотел быть в жизни тем же, «чем Лобачевский был в геометрии». Менял литературу, ломал старые схемы, сумасбродствовал. А она, литература, сопротивлялась. И эта бесславная борьба привела к появлению большого количества текстов. Некоторым они кажутся забавными. Но, честно говоря, многие страшно читать – начинаешь вникать, и голова кругом. Стараешься встать в позицию создателя – а тут еще хуже, в ноябре 1937 года он, к примеру, писал в дневнике: «Я больше не хочу жить. Мне больше ничего не надо. Надежд нет у меня никаких. Ничего не надо просить у Бога, что пошлет Он мне, то пусть и будет: смерть, так смерть, жизнь, так жизнь, — все, что пошлет мне Бог. В руце Твои, Господи, Иисусе Христе, предаю дух мой. Ты мя сохрани, Ты мя помилуй и живот вечный даруй мне. Аминь». Так советская реальность побеждала реальный мир Хармса.

Он как бы и рупор эпохи, и её обочина. Легко себе представить, что такими и были случаи-сказки 30-х годов, как их описал Хармс – лук-порей стоит 48 копеек, абсурд торжествует, и страшно, что, того и гляди, заденешь реальность, и она потрещит по швам, поднимется пылью. Возможно, такая она, жизнь и есть – злобная штука, размноженная в каждом индивидууме. Не череда событий, а серия банальностей, описав которые, Хармс остается единственным живым во всей истории. Потому что хоть и находится он в позиции наблюдателя, но изначально отделен от советского быта. Благодаря чувству черного юмора, высокой самообразованности, упорству, осознанному юродству.

Потому в некоторых фантастических рассказах куда больше реальности, чем во всех подшивках «Правды» 30-х годов. Известный рассказ «Кассирша», которая начинается с того, что Маша находит гриб, а заканчивается трупом за кассой с папироской в зубах – это ли не картина двойственности происходящего?

23 августа 1941 года его арестовали в Ленинграде: «Контрреволюционно настроен, распространяет в своем окружении контрреволюционные клеветнические и пораженческие настроения, пытаясь вызвать у населения панику и недовольство советским правительством». Судебно-медицинская экспертиза гласила, в частности: «Бред носит характер нелепости, лишен последовательности и логики. Так, например, объясняет причины ношения головных уборов желанием скрыть мысли, без этого мысли делаются открытыми, «наружными»…» Присовокупив к этому сведения, что в 1939-м Хармса держали в больнице с диагнозом шизофрения, решили его направить в психиатрическую лечебницу. Где он и умер – 2 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде.

В 1960 году по ходатайству сестры уголовное дело было прекращено. В 1967-м году вышел большой сборник сочинения для детей «Что это было?». И вплоть до 1988-го (и книги «Полёт в небеса») Хармс в СССР существовал для массового читателя в качестве писателя детского.

Впрочем, за рубежом первое собрание произведений Хармса начало выходить в 1978-м. Внезапно чудодей Хармс встал в один ряд с Эженом Ионеско и Сэмюэлом Беккетом, превратившись в ещё одного отца литературы абсурда.

Когда почти всех ОБЭРИУтов (лит.-группировка, к которой принадлежал Введенский) арестовали в 1931 году, им инкриминировалось, что они отвлекают людей от задач строительства социализма своими «заумными стихами». А лично товарища Введенского обвиняли во «вредительстве в области детской литературы». Судя по пиесе «Елка у Ивановых», не напрасно обвиняли.

Читать дальше

Чем же люб Хармс гуманитариям? Наверное, тем, что, воспринимая писателя, как значимую фигуру русской литературы, его нельзя разбирать исключительно по методам этой литературы. Критику приходится самому примеривать шкуру автора. И если при этом не захватывать соответствующую эпоху, получается отличный маскарад.

Дело в том, что быть сейчас Хармсом легко и приятно. Живи он в XXI веке – печатался бы в глянцевых журналах, в светской хронике всегда ставили бы его фото, а его стиль именовался бы модным трендом. Его бы пародировали по Первому каналу, рассказы разбирали на короткометражки, пьесы снимали бы в 3D (чтобы точно следовать всем перипетиям). А обэриуты превратились бы в какой-нибудь «Театр И».

И никто бы точно не обнаружил «Адама и Еву», «Историю Сдыгр Аппр» и прочее спустя годы в самиздате. И не восхитился бы уже тем фактом, что все это было написано в стол, не славы ради, а токмо ради существования. Жестоко, но мир создал для Хармса идеальную барокамеру для творчества, потребовав взамен лишь горькую и короткую жизнь.

Впрочем, не факт, что и нынешняя вольница дала бы ему именно те свободы и не закупорила бы вновь в комнате на Надеждинской.

Текст подготовлен для «Частного корреспондента»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>